Оставить Богу место в истории

«Православный миллиардер» Константин Малофеев — одна из самых загадочных персон современной общественной и политической жизни. Крупный предприниматель, инвестор (группа компаний «Царьград», бывшая Marshall Capital) чаще всего за последний год упоминается в связи с событиями на Украине. Более того, его называют одним из авторов и спонсоров пророссийского движения в Крыму, в Донбассе — и «русской весны» вообще. Кто же он такой — удачливый инвестиционный банкир или лидер национально-патриотического движения? И как это сочетается?

В какой мере верны слухи о том, что вы — один из соавторов российской политики в Крыму и в Донбассе? Вы хорошо знаете Александра Бородая и Игоря Гиркина, сыгравших видную роль в тех событиях. Вы в западных санкционных списках. Насколько все же велика ваша роль?

Я, безусловно, знаю Бородая и Гиркина. Но еще раз хочу сказать, что ни в первом, ни во втором случае я ни в каком качестве не был руководителем. А что касается моего личного участия, оно ограничивалось гуманитарной помощью. Просто эта гуманитарная помощь была обширна. И когда мы начали ее оказывать, а государство еще не подключилось, наша работа была очень заметной. А санкции… Вероятно, кому-то нужно было использовать мое имя, чтобы запугать других, чтобы никто и близко не мог подойти к этой теме. И понятно было, что всякий человек, осмелившийся помогать детям Севастополя или Донецка, будет наказан Западом. Вообще санкции — это решение, принятое, скорее, «по совокупности заслуг». Сами западные дипломаты говорят в кулуарах, что это первая в истории ЛГБТ-война. Украина отказалась в свое время подписывать соглашение об ассоциации с Евросоюзом, в том числе в связи с тем, что они должны были распространить содомию как норму в традиционном украинском обществе, а моя позиция по этому вопросу тоже известна. Они даже не стесняются демонстрировать, что вообще любое действие, направленное против тоталитарной колониальной политики Запада, будет наказываться — в Греции, в Донбассе, в Крыму, где угодно.

А в какой момент вы начали заниматься гуманитарной помощью Севастополю, Крыму?

Севастополю — сразу, как только Чалый объявил счет, 35-ой батарее мы первой перевели деньги.

Это были еще 20-е числа февраля прошлого года.

Да-да. Когда севастопольцы узнали, что мы те, кто привозил «дары волхвов», очень обрадовались. Они тогда просили экстренно помочь. Мы объявили сбор средств, собрали 30 млн рублей со всей России и перевели им. Но у них счет был в украинском банке, и в итоге эти деньги оказались заморожены, фактически украдены. Их до сих пор не возвращают.

Уточним — то есть вы начали помогать Севастополю после первого же крупного митинга 23 февраля?

Да. А Донбассу — как только Бородай стал премьер-министром. Мы подписали соглашение о помощи между Благотворительным фондом святителя Василия Великого и Донецкой Народной Республикой. Были большие дискуссии — мы понимали, что это не вызовет, мягко говоря, понимания на Западе. Риски были понятны, но надо было помогать. Много гуманитарной помощи не доходило по назначению: она доезжала до границы, а там украинцы могли, допустим, фуру с быстро портящимися лекарствами остановить на неопределенный срок. И мы как фонд с хорошими организационными возможностями и опытом довозили фуры, потом передавали их представителям Донецкой Народной Республики на границе.

А вы участвовали в каких-нибудь правительственных обсуждениях до Майдана, в которых говороилось про будущее Украины? Имеется в виду — разделенное будущее?

Конечно, нет.

А документ, который «Новая Газета» опубликовала как «проект Малофеева»?

Мы разослали пресс-релиз, что будем, безусловно, подавать на них в суд, поэтому что это — ложь.

Вы общались с Гиркиным и Бородаем до того, как они отправились в Крым?

Разумеется. Бородай был моим PR-консультантом — конечно, я с ним общался.

И как он принял решение ехать в Крым?

Это я познакомил его с Аксеновым (ныне — глава Республики Крым, в прошлом — крымский депутат, а с 27 февраля 2014 года — премьер Крыма, лидер движения, приведшего к присоединению полуострова в России. — «РР»). Бородай помогал Аксенову, когда происходили все крымские события. А потом он отправился в Донецк, в этом уже никакого моего участия не было.

Вам не кажется, что Гиркин, после того как вернулся из Донецка, делает несколько более отчаянные заявления, чем было бы разумно. Так, он говорит о своей исторической роли, и складывается впечатление, что народ Донбасса не поднялся бы, если бы не его героический отряд. Он также говорит о том, что его роль в крымском референдуме недооценена. У вас не возникают от таких речей неприятные ощущения?

Возникают. Возможно, это можно списать на счет «афганского синдрома» — война для него закончилась, но она продолжается у него в голове, как в головах у других ветеранов. Но я с вами согласен.

На ваш взгляд, какую роль в крымском протесте сыграли собственно люди, народ, местное общество, крымское и севастопольское, а какую — большие политические игроки?

Да ничего невозможно без народа! Хитрые технологии и планы — это все сказки. Конечно, американцам, живущим по Литваку и Шарпу, кажется, что все в истории делается искусственно, на все есть план, придуманный в специальных центрах, а народ ничего не значит. Американцы считают народ стадом, когда устраивают очередные «цветные» революции. Поэтому США, а так же1 журналисты, которые живут в западной парадигме взглядов, постоянно ищут заговоры. Но ведь, кроме планов и заговоров, есть еще и логика истории! Священники перед началом Великого поста говорят, что надо оставить место Богу в своей жизни. И в истории надо оставить место Богу.

Волеизъявление в Крыму, Донецке, Луганске было настоящим. На референдумах в Донецке и Луганске простые люди были в настоящей опасности — правосеки ездили и стреляли на избирательных участках. Но люди голосовали, несмотря на опасности. И при этом ходят немыслимые слухи о том, кто стоит за всем этим. Мне тут про Беса (Игорь Безлер — в недавнем прошлом крупный командир ДНР, лидер группы в Горловке. — «РР») журналисты из Великобритании рассказывали, что якобы он все организовал. Ну как это возможно?  Конечно, определенную роль лидеры протеста в исторических событиях сыграли, большую роль, но все же она ничтожна на фоне волеизъявления людей. Когда более 90% граждан выходят и заявляют: «Мы не хотим жить в этой стране, мы хотим жить независимо, мы хотим идти к России», то это реальное политическое и историческое самоопределение. И оно состоялось и в Крыму, и в Донбассе.

Будучи юристом по образованию, я, конечно, понимаю, что есть еще право, национальное законодательство Украины. Но если мы будем настаивать на безусловном позитивизме права (примате права), то придется отказаться от признания не только Косова, но и, скажем, вернуть в состав СССР советские республики. Я был студентом кафедры конституционного права (юрфака МГУ. — «РР») в 1991 году, мы как раз писали работу о том, что именно в советском законодательстве было нарушено Кравчуком, Шушкевичем и Ельциным. Безусловный позитивизм права невозможен, история ставит ему предел. Каждая революция ломает право. И если признавать законность киевского режима после Майдана (был совершен переворот), то уж точно надо признавать законность референдумов в Крыму и Донбассе. А если настаивать на верховенстве украинского права образца 21 февраля 2014 года, то окажутся незаконными и киевский режим, и президент, и нацгвардия, состоящая из незаконных вооруженных групп. На Майдане победили силы, которые не имели поддержки большинства населения Украины, они представляли меньшинство. А на референдумах в Крыму и Донбассе высказалось подавляющее большинство. И при этом кто-то смеет рассуждать о том, что в Киеве это был «народ», а в Крыму и Донбассе — «кремлевские политтехнологи». Чего врать? Бога же надо как-то побояться! 

То есть роль кремлевских проектов вообще сильно преувеличена?

Конечно. Проблема в том, что американцы управляют миром с помощью технологий. Поэтому они очень циничны, они сами не верят в то, что «проповедуют» — демократию и прочее. Настоящей веры у них нет. И, разумеется, о других они судят по себе; думают, что русские тоже циничны и технологичны. Иногда у них получается, и тогда они творят революции в разных странах мира. Но в Ираке, в Афганистане — это что, победа? Да, поменяли одни режимы на другие, но с этими режимами они не могут справиться. Почему? Потому что там, где существует нечто метафизическое, неподвластное технологической модели, они пытаются все равно навязать искусственную схему, противопоставить придуманные проекты и идеологии настоящим фундаментальным ценностям, вере, религии. А это ведет к поражению. Они не понимают, что «русская весна» должна была рано или поздно начаться — не могут массы людей долго жить во вранье, депрессии и лицемерии.

В 1991 году мы потеряли половину своей территории. А ведь это не то, что можно произвольно «отбросить» — за территорией стоят движения истории. Наши предки собирали страну столетиями. Мы были единственным государством-империей в мире, которое колонизируя, отдавало больше присоединенным народам, чем брало. Понятно поэтому, что мы пережили не естественный распад, «освобождение», а искусственное разделение. Русский народ является самым большим разделенным народом в мире. Когда-то должно было начаться обратное движение, возрождение. Я очень надеюсь, что то настроение, та атмосфера, которая появилась сейчас в стране, сохранится и дальше, что Россия опять встала на путь исполнения своего предназначения. Что «русский мир» — не название для методички по мировой художественной культуре, а высокое понятие, в котором — и русская культура, и русский язык, в конце концов, и вера православная.

А откуда в вашей личной биографии взялись патриотизм и православие? Из семьи?

Нет, не из семьи. Мы с одним моим другом детства впервые пришли в храм в 1987 году. Мне было тринадцать лет, ему пятнадцать. Это было на Пасху. Мое родное Пущино — академический научный городок, там храма в советское время не было, была вот только дача, где отмечали Пасху. Как сейчас помню, были монах отец Яков, десять старушек и мы — два подростка. Мы не знали ничего, что надо делать, мы знали только, что в полночь воскреснет Бог и расточатся враги его. Мы это в книжках прочитали. Книга «Основы православия» была настольной. А в семье еще такого не было, отец был коммунистом, то есть прежде всего ученым, но и членом партии. Пожалуй, только прабабушка у меня была католичкой, и я помню, что она показывала мне разные картинки, молилась. А бабушка возмущалась, нельзя было с ребенком о вере говорить. У меня родители с Дальнего Востока, они дети ссыльных, мои прадеды — кто погиб, кто был сослан, семья оказалась на Дальнем Востоке, потом уже сюда приехали.

Православие не было редкостью, советская интеллигенция вся в 1980-е годы постепенно шла в церковь, а вот национально-патриотический лагерь — это довольно оригинально в то время для интеллигентной среды.

Вы знаете, город у нас был особенный. Пущино — биологический центр Академии наук. Идеологически среда была поляризована. Там были ярые демократы и национал-патриоты. И все это в интеллигентской среде, в спорах, можно было прислушиваться, выбирать. Как в случае, когда в одной и той же среде часть народа болеет за «Спартак», а часть — за «Динамо», и ты начинаешь болеть за кого-то из них. Это поначалу пришло из книг Шафаревича: сначала Шафаревич, а потом только вера появилась. Кстати, вера пришла не сразу. Вот вы спрашиваете: «...на четвертом курсе вы пришли к вере — что произошло?». Это случилось именно на четвертом курсе, в комнате в общежитии ДАС МГУ. Мы очень много философствовали, рассуждали, где находится монофизитство, где арианство, где православие. В общем, много умничали. Я помню, что в каком-то споре сказал другу: «Знаешь, мы неправильно верим. То есть верить надо сердцем, а не так, умничая». Я не верил тогда сердцем, не знал, как это, живого Бога не знал, но понимал: что-то не то в наших рассуждениях. И свою фразу об этом на всю жизнь запомнил, потому что так потом и случилось. То есть настоящая вера, конечно, пришла через сердце.

Что же произошло — какое-то событие, чудо?

Да, можно назвать и чудом. Я собирался креститься с тринадцати лет, как пришел в первый раз в церковь, и не мог окреститься до двадцати, то есть всю бурную юность. Где-то прочитал (опять же — горе от ума), что первые христиане крестились только в Страстную субботу перед Пасхой. И решил, что весь Великий пост буду поститься, и только потом… И конечно, я не мог выдержать Великий пост. Теперь-то, через двадцать лет, Великий пост, который только что начался, — для меня не испытание, а большая радость, специальный период жизни, когда тебя касается благодать Крещения. Это действительно происходит со мной. Это невозможно объяснить, только прожить.

А что вы читали в юности? О чем спорили? Про общество, про государство, про науку?

Наше поколение взрослело в прекрасное время — коммунистическая пропаганда уже закончилась, а либеральная еще не началась. Ни до, ни после не было такой свободы в обсуждении самых ключевых вопросов жизни. Мы могли думать все, что хотели, и имели все возможности начать думать. Книги и журналы выходили огромными тиражами, стоили по-советски, а содержание уже было самое разное, не советское. Я с юности относил себя к патриотическому лагерю, представленному в перестройку журналами «Москва», «Молодая гвардия» и «Наш современник».  И книги соответствующие я прочитал еще в четырнадцать лет — «Народную монархию» Солоневича; Ильина, Тихомирова, Бердяева, отца Павла Флоренского, ранее запрещенных эмигрантских философов. Мы читали их еще в первых изданиях на газетной бумаге. Проглатывали Солженицына, как только выходило очередное издание. Видели, как рушится коммунистический мир вокруг нас, но совершенно не считали, что возникающий либеральный мир хорош.

А так как я из семьи ученых, из Пущина, то у меня не было ощущения «железного занавеса». В нашем семейном альбоме есть фотография, где мне четыре года, и я сижу на коленях у королевского астронома, главного астронома Англии, он открыл пульсары. В нашем доме часто бывали англичане и американцы, отец ездил за границу. И по этой причине мне не вполне была ясна всеобщая радость по поводу падения «железного занавеса», а когда началось низкопоклонство перед всем американским, так мне стало и вовсе смешно. Мы с друзьями с юности общались с американцами, понимали их, видели плюсы и минусы наших культур. Тогда была программа по обмену школьниками — People to people. По ней в шестнадцать лет я и съездил в Америку. Увидел, что там и вправду магазины полны самых разных товаров, есть джинсы всех цветов, но с точки зрения интеллектуальной и духовной жизни там пустыня по сравнению с тем, что было у нас в то время. Поговорить с ровесником-американцем о тех вещах и материях, о которых мы разговаривали в нашей среде, было невозможно. Причем в Америке мы общались, в основном, со студентами, с ребятами на два-три года старше нас, но все равно они нам казались маленькими. Поэтому, когда началось почитание всего американского, мы сразу оказались в оппозиции.

Как же после столь романической юности вы стали крупным предпринимателем? Это случайность?

Не случайность. Когда в 1993 году Белый дом расстреливали из танков и других видов оружия, я был там, мне было девятнадцать. Будучи помощником народного депутата, работал по специальности, как студент кафедры конституционного права. Я не специально пришел на баррикады, это было мое место работы. После того, что там случилось, на всю жизнь потерял уважение к политике, потому что большего цинизма нельзя было себе представить. Как студент-юрист я понимал, что происходит государственный переворот, и видел, как тысяча защитников Белого дома погибли1, хотя цинично говорилось о сотне жертв. Затем я увидел Руцкого и Хасбулатова, которые выходили и сдавались. До этого они зазывали молоденьких мальчиков на баррикады, а когда пацаны погибли, «лидеры» вышли и сдались. Не могу сказать ничего хорошего ни об одной стороне. Это был жизненный урок, который на всю жизнь отвратил меня от политики.

Мне хотелось быть историком, но в итоге выбрал юридический как раз ради того, чтобы заниматься государством, то есть политикой. Но мне стало противно. Так что я занялся бизнесом из-за отвращения к политике, а в общественную жизнь смог вернуться только в 2011 году. Всю свою сознательную профессиональную жизнь я прожил при правлении Путина и благодарен ему за то, что мне удалось сделать в построенном при нем обществе. «Болотное» меньшинство уже готовилось к свержению Путина, потому что поддерживающие его большинство молчало. Я же не смог больше молчать.

По своим убеждениям я — монархист. С декабря 2011 года я в той или иной мере занимаюсь общественной работой. Избегаю называть свою деятельность политикой, потому что политика — это желание быть избранным. У менять нет цели быть избранным, я не собираюсь участвовать в выборах, поэтому не называю свою деятельность политической. Но куда моя Родина дальше пойдет, мне небезразлично.

Ради чего мы живем? Во-первых, ради спасения души, во-вторых, ради служения Отечеству. Я говорю об этом совершенно серьезно. Это важнее всякого бизнеса. С 2011 года я начал открыто говорить о своих позициях. Действия нашего благотворительного фонда святителя Василия Великого стали более публичными, потому что я понял: если мы — молчаливое большинство — не скажем своего слова, будет слышно только крикливое либеральное меньшинство. Говорю не по должности, так как ничем не связан, в отличие от чиновников и политиков. Я не был олигархом, участвующим в приватизации. В самом деле считаю, что Путин — наше все, в смысле — он лучший правитель России за последние восемьдесят лет. Считаю и буду так считать, вне зависимости от того, пользу это принесет или вред.

Про вред. Почему же у вас при этом так сложно выстраиваются отношения с государством? Постоянно какие-то проверки, следственные действия.

Во-первых, во власти есть, скажем, «пятая колонна», представители которой по должности должны говорить то же, что и я, но думают нечто противоположное. Их бесит, что кто-то искренне патриотичен, в то время как они сами вынуждены притворяться, кривить душой. Во-вторых, есть «шестая колонна», то есть люди, которые колеблются «в соответствии с генеральной линией партии». Поэтому сейчас они, благодаря «русской весне», упражняются в патриотических высказываниях. Вероятно, они считают, что я им конкурент. Им кажется, что я не назначен говорить патриотические вещи, что должна быть субординация по вопросам, кто первым признается в любви к Путину и к России. Но я говорю то, что думаю, ради любви к Родине, а не потому, что меня кто-то назначил.

А как так получилось, что вы однажды стали совладельцем крупного бизнеса?

Десять лет назад я ушел из «МДМ-Банка», создал свой собственный инвестиционный фонд. Это очень простая карьера для инвестиционного банкира. Юристом я поработал лишь год, потом был все время инвестиционным банкиром. Инвестиционный банкинг — это самая высокооплачиваемая услуга в мире. До сих пор не понимаю, за что им платят такие деньги. Со временем начинаешь понимать, что если умеешь с выгодой покупать и продавать заводы и пароходы для банка, то можешь то же делать и для себя. Не всем инвестиционным банкирам удается построить свое дело, многие остаются на наемных должностях. Но я не уникален, это обычная карьера: любой инвестиционный банкир хочет стать инвестором.

В то время, когда вы становились инвестором, уже не было, как в 1990-е годы, необходимости иметь «крышу»?

Нет. Это был 2004 год. Все в стране росло, начался бум благодаря Путину. Наведен порядок с криминалом, правоохранительные органы уже значили больше, чем олигархи. А с точки зрения того, что существуют свои правила ведения бизнеса, так они везде есть. У меня однажды отобрали завод в Новой Зеландии, так классически отобрали, что Украина со своими рейдерскими традициями отдыхает. Потом, когда в международном рейтинге Doing Business новозеландцы оказались на первом месте, обогнав Сингапур, я сильно смеялся. Ведь это еще раз доказывает нелепость международных рейтингов.

А в России, когда вы инвестируете, какова доля рисков, связанная с недобросовестной конкуренцией, политическими обстоятельствами? Есть же рыночные риски, а есть нерыночные.

Мы живем в такое время, когда риски слились. Их трудно расчленить. Можно сказать так: есть правила игры, и ты их должен знать. По сути своей бизнес — довольно суровая вещь, разное может случиться. У меня позади много корпоративных конфликтов, не могу ни про один конфликт сказать, что я не мог бы его избежать. Каждый раз, когда принималось решение, был выбор, пойти на него или нет. Сказать, что я ехал со скоростью шестьдесят километров в час по правой полосе, и тут вдруг мне в бок влетел трамвай, — не могу. Все бизнесмены, положа руку на сердце, должны сказать то же самое.

У нас, кажется, формируется сословное общество. Бывают ли рынки, куда чужих не пускают, только определенное количество людей могут туда войти?

Везде так. И у нас, и в любой стране мира. Есть такой анекдот. Если садишься играть в карты и не знаешь, кто из четырех сидящих за столом — дурак, то дурак — это ты.

Санкции и прочие события, которые случились в результате вашей активности в начале «русской весны», сильно повредили бизнесу? 

Конечно, навредили, что говорить. Это относится и к банкам, и к бизнес-партнерам. Но, слава Богу, многие мои бизнес-партнеры, особенно европейские, — это люди, придерживающиеся одних взглядов со мной, ненавидящие американскую колонизацию Европы, понимающие, что Европа должна быть свободной.

Как вы оцениваете состояние нынешней российской политической и экономической элиты? Кого у нас больше, олигархов-либералов или олигархов-патриотов?

У нас больше всего олигархов-плутофилов. Тех, кто любит богатство. Это не хорошо, не плохо. Суть предпринимательства, коммерческой деятельности — получение прибыли. Сейчас я себя характеризую скорее как общественного деятеля, не предпринимателя, год назад это стало абсолютно точно и верно. Понимаю, что перестал быть предпринимателем. Сейчас 90% времени занимаюсь благотворительностью, общественными, просветительскими делами. Моими деньгами управляет профессиональный управляющий, я лишь инвестор и постепенно теряю взгляд на мир, который должен быть у предпринимателя — взгляд очень острый и прямой, нацеленный на прибыль. А большинство из списка Forbes сохраняет именно такой взгляд.

Вы двадцать лет были бизнесменом. Как этот взгляд на мир сочетается с православием? Если ли православная этика предпринимательства?

Плохо. Теперь я себя называю восставшим жрецом Мамоны, потому что очень хорошо знаю, как устроен этот культ, как внутри него все работает, вплоть до самого верха, но уже не поклоняюсь. Теперь чувствую себя спокойно, не разрываясь на две части. Будем честны — к сожалению, нет никакой православной этики предпринимательства. Это все из протестантства, из сект. Недаром до революции многие выдающиеся предприниматели были старообрядцами. Изолированные сообщества относятся к своим иначе, чем к чужим, — на чужих можно заработать, а со своими надо быть честными. Это эффективно — то же самое у иудеев, у протестантских сект, у старообрядцев так было. Православный же не может разделять страну, людей и мир, свою жизнь на части. Всякому бизнесмену приходится кривить душой. Основа финансовых рынков в том, что не у всех есть одна и та же информация в одно и то же время. Иначе бы все зарабатывали абсолютно одинаково. Было бы всеобщее равенство шансов — не было бы никакой биржи. Даже если ты прямо ничего не нарушаешь и не врешь, все равно самому себе, шестнадцатилетнему с горящими глазами, прочитавшему какую-нибудь книгу Жюля Верна, ты уже не сможешь спокойно смотреть в глаза. Заниматься бизнесом и искренне служить Богу невозможно.

Значит ли это, что мы обречены быть не очень богатой страной всегда, потому что у нас религия не способствует предпринимательству?

И слава Богу. Я думаю, если мы говорим про богатую страну в смысле исключительного богатства отдельных представителей, то, наверное, это и не нужно. Мы и без того являемся самой богатой страной в мире, 20% мировых ресурсов принадлежат нам — территории, полезные ископаемые, водные ресурсы, лесные. Мы очень богаты. Вопрос в том, как мы это распределяем и почему у нас есть люди, которые считают деньги на лекарства от пенсии до пенсии, а другие в то же время приобретают новые яхты. Это, конечно, безобразие.

Хорошо представляя себе экономику, как вы оцениваете экономические шансы Украины? Какие у них есть возможности для развития в той парадигме, в которой они сейчас оказались?

Шансы есть всегда. Однако для этого надо поменять людей, которые управляют на Украине экономикой. Потому что на данный момент понятно, что никто в Украине экономикой не управляет. Сейчас все это выглядит как милитаризованная воровайка, направленная на то, чтобы громко просить денег из международных организаций в связи с угрозой, исходящей от России. А их освоением занимаются максимально приближенные люди. Да и как мы можем ожидать хозяйского отношения к своей стране, когда убивают своих же граждан? А погибших в их армии объявляют дезертирами до того, как прислать домой похоронки, для того чтобы не платить, для того чтобы отчетность была лучше. Для меня это уже совсем за гранью добра и зла. Вы хотя бы павших воинов по-человечески похороните. Вранье началось даже в святых вопросах жизни и смерти — когда они врут про экономику, социалку и ЖКХ, вообще ничего не шевелится.

Представим себе, что у них через год-два появятся ответственные политики и при этом останется европейский выбор.

В Европе сейчас вообще непонятно, кому и какое место уготовано, потому что вся Европа представляет из себя рынок сбыта немецких товаров и американских цветных бумажек в форме долгов. Посмотрите, что они сделали с Грецией. Если они в Греции смогли столько денег освоить, загнать в такую долговую кабалу, то можно представить, как они смогут разгуляться на просторах большой Украины. Никакой цели по отношению к самой Украине у них нет — сутью американского колониализма является полное презрение к народам, с которыми имеют дело. Такой безупречный расизм.

А мы как к людям относимся? Обидно же за Донбасс. Кажется, что, несмотря на большую благотворительную помощь из частных источников, помощи недостаточно. Даже не все семьи погибших ополченцев могут получить деньги, не все семьи погибших мирных граждан учтены поименно. Хотя это так важно — каждый человек, кто погиб или ранен, не должен быть забыт.

Вы абсолютно правы. Но, насколько я знаю (а это близкая нам тематика), соответствующие инстанции стараются дотянуться до каждого, к тому же работают общественные каналы, воинские братства, да и мы тоже помогаем. Но такая проблема есть, все понимают. Есть и объективная причина недостатка источников информации — война.

Логика России в том, что поддерживаются только настоящие инициативы снизу. Означает ли это, что, если бы Крым бы стерпел Майдан, а его элиты «слились», то Россия ничего не предприняла бы?

Я считаю, что Аксенов и его команда — герои, это их победа. Им угрожали, ситуация была в духе «пан или пропал». Но если бы вдруг им не помогли или помогли недостаточно, то их ждали бы тяжкие последствия. Очень жаль людей в Донбассе, они тоже проявляли героизм. У них, к сожалению, все не так хорошо. Я думаю, что задача каждого из нас, вообще всех русских людей, продолжать оказывать помощь нашим братьям там и беженцам здесь. Потому что они не виноваты. Народ Донбасса и лидеры ополчения сделали то же самое, что и люди в Крыму, причем претерпели гораздо больше. Почему их ждала более горькая судьба, объяснить простому человеку невозможно.

Наш знакомый, отец Борис, — полковой священник в ополчении в Донецке. Он говорит, что там сейчас религиозная война. Бывает ли такая война — религиозная? Что такое война в религии, где Бог — любовь? 

Я слышал это и от других людей, бывших там. При таком неравенстве в вооружении армия Новороссии с точки зрения здравого смысла не могла выстоять. Рассказывали: «У нас просто не стреляло ничего, все было старым и негодным, но если вдруг снаряд вылетал, он точно ложился в цель. И наоборот — нас засыпало градом снарядов, а мы оставались живы». Тот самый известный воинский псалом «Живые в помощи вышних» там был прямо явлен. Поэтому все верующие, кто там был, и те, кто стали верующими на этой войне, все говорят одно и то же — да, религиозная война.

Но хороша ли религиозность, похожая на воинственный фундаментализм? В Славянске мы встретили ополченца, у которого на лбу был платочек, как у ваххабитов, но вместо вязи — православная молитва. Ополченцы тогда говорили, что они здесь не для того, чтобы победить, а для того, чтобы умереть, принести себя в жертву. Например, для того, чтобы Россия пришла и помогла. И в этом какой-то не очень наш фанатизм. Не чувствуете ли Вы большое искушение в том, что сейчас православие в войне, а не в мире?

Мы с вами говорим Великим постом. И, конечно, православие — это религия любви и мира. Православные никогда не борются с человеком — мы боремся с грехом внутри. Когда мы говорим о религиозной войне с православной точки зрения, то имеем в виду, что на другой стороне силы, прямо отрицающие Бога или прямо богохульствующие. Да, это сложный вопрос, потому что мы знаем, что и в украинской армии много православных, и это братоубийственная резня. В то же время, среди тех людей, которые там зверствуют, например среди фашиствующих молодчиков из батальонов «Правого сектора», есть люди, которых иначе как сатанистами назвать нельзя. Конечно, я не был там и не могу что-либо категорично утверждать. Но для тех, кто там сражается, эта война выглядит как война с полчищами, идущими под знаменами антихриста с сатанинскими лозунгами. Поэтому я далек от того, чтобы судить тех, кто там находится.

Более того, могу сказать, что это очень… по-православному — идти умирать. Собственно говоря, поэтому русский народ и непобедим. Он воюет не для победы, не для покорения кого-то, а за истину. Поэтому и белую рубаху надевают издревле перед боем, еще со времен Дмитрия Донского. Причащаются и идут на смерть. Поэтому того человека, о котором вы говорите (и я таких людей встречал), — я его понимаю. Но я не священник, не могу говорить о духовном, там не был и не могу никого судить. И не решусь однозначно утверждать, что это война религиозная. Хотя на Афоне старцы говорят, что это и вправду война между добром и злом. Посланцы киевского режима за большие взносы в различные монастыри пытались там добиться осуждения действий ополченцев, но не добились ни в одном из монастырей. На Афоне понимают, кто прав в этой войне.

Справка:

Константин Малофеев родился в 1974 году в Пущине. В 1996 году закончил юридический факультет МГУ имени М.В. Ломоносова. В 2005 году основал инвестиционный фонд Marshall Capital Partners.

На сегодня Константин — председатель совета директоров группы «Царьград», является учредителем одного из самых крупных частных фондов России — благотворительного фонда Василия Великого, является членом попечительского совета некоммерческого партнерства «Лига безопасного интернета» и председателем наблюдательного совета гимназии святителя Василия Великого, основанной им же в 2007 году.